Russkiivopros
No-2013/2
Author: Ярослав Шимов

БОРЬБА ЗА РУССКУЮ ИСТОРИЮ И МОНОПОЛИЯ ГОСУДАРСТВА

Когда-то, в разгар ожесточенных «перестроечных» дискуссий о прошлом, настоящем и путях движения в будущее, некий острослов назвал Россию «страной с непредсказуемым прошлым». Действительно, мало где за последние 25 лет маятник оценки многих событий национальной истории колебался из стороны в сторону так резко, как в России. Можно согласиться с мнением историка Василия Молодякова, который причисляет свою страну к числу тех, «для которых исторические события остаются актуализированными в политические, идейные и общественные битвы (или их видимость) дня сегодняшнего. Историю по мере сил пытаются использовать власть и оппозиция, «левые» и «правые», «интернационалисты» и «националисты», «коммунисты», «либералы» и «консерваторы»[1].
 
История как катехизис или история как дискуссия?
Это - не уникальное явление, подобная картина наблюдается и в некоторых других европейских странах – например, Польше, Венгрии, Румынии, республиках бывшей Югославии, отчасти в Испании и Греции. Россия уникальна разве что амплитудой колебаний вышеупомянутого маятника исторических оценок, доминирующих в информационном пространстве и в общественном мнении. Если сравнить то, как и о чем писали на темы национальной истории, прежде всего ХХ века, российские историки и масс-медиа в начале 90-х годов, с восприятием того же периода истории, доминирующим сегодня, нетрудно заметить, что многие оценки сменились на прямо противоположные. И, соответственно, приблизились к официальным оценкам позднесоветского периода.
 
Борьба за историю – составная часть политической борьбы, что нашло свое отражение в пессимистических афоризмах на эту тему, вроде фразы Артура Дрекслера о том, что «историю пишут победители, потому в ней не упоминаются побежденные», или замечания Бернарда Шоу: «Что скажет об этом история? Солжет, как всегда». Выступая в мае этого года на прошедших в Москве международных дебатах на тему «Историческая политика: российский и польский варианты», представитель российского общества «Мемориал» Ирина Щербакова заявила, что «главная задача исторической политики состоит в создании системы ориентиров, своеобразной карты коллективной памяти, размечающей территорию прошлого. Отсутствие таких ориентиров или утверждение системы мнимых, ложных ориентиров является огромной проблемой для общественного сознания. В России, где историописание еще со времен Карамзина выполняло государственные функции, формирование альтернативной карты памяти как в имперский период, так и в период господства тоталитаризма, осуществлялось преимущественно людьми культуры, прежде всего писателями; однако в 1950-60-е годы, после ХХ съезда КПСС, постепенно стали формироваться общественные группы, развернувшие последовательную борьбу с официозным представлением о прошлом. Борьба за историю стала... частью борьбы за демократию в России»[2].
 
Для начала – определение. Под исторической политикой мы понимаем попытку моделирования исторической памяти общества, расставление в отношении явлений, событий и деятелей прошлого оценок и акцентов, которым придается статус общепринятых. Действительно, даже поверхностное знакомство с российскими общественными дискуссиями последних двух с небольшим десятилетий позволяет сделать вывод о том, что речь идет о борьбе конкурирующих проектов исторической политики. Один такой проект – государственный, и его наличия нынешние российские власти не скрывают. Шаги по осуществлению такого проекта – например, существование в 2009-12 годах «Комиссии по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России»[3] или недавнее заявление Владимира Путина о необходимости создания единого школьного учебника истории. Слова Путина совершенно однозначны: «Должна быть каноническая версия нашей истории»[4]. При этом, как будет показано ниже, власть стремится закрепить за собой монополию на толкование истории страны в том духе, который представляется ей, власти, наиболее подходящим и выгодным. История используется властью как ресурс, своего рода аналог ресурсов природных, доход от продажи которых составляет фундамент нынешней российской экономики. По ироническому замечанию петербургского историка культуры Ильи Калинина, «остановить «ушлых хлопцев», «барыживших» российской нефтью, в свое время удалось ставшей во всех смыслах государственной корпорации «Роснефть». Будущее за созданием еще одной госкорпорации – «Росистория», которая прекратит «срежиссированные атаки» на российское прошлое»[5].
 
Министр культуры России Владимир Мединский детализировал представления власти об унификации программы исторического образования: «Я считаю, что должно быть две линейки учебников: глубоко научных, продуманных, отрецензированных учебников, и упрощенных для средней школы. И линейка учебников для детей, которые учатся в школах с углубленным преподаванием гуманитарных наук... В одном учебнике об Александре Невском, Невской битве, Ледовом побоище – на 3 страницы. А во втором – 10 страниц. И там глубже раскрываются все эти исторические моменты, факторы»[6]. Таким образом, власть выступает де-факто за формирование «двухслойного» исторического сознания: на одном уровне – более сложные исторические выкладки и оценки, на другом – упрощенный вариант «для широкой публики». Но оба уровня находятся в рамках «канонической» версии истории России, создаваемой под патронатом и неусыпным вниманием государства. Как заявил тот же Владимир Мединский, «невозможно пятикласснику давать альтернативные точки зрения, например, что Александр Невский – он, вообще-то, национальный герой, но еще немножко и татарский прихвостень»[7]. Характерно, что, не замечая логического противоречия, министр добавляет: «Унификация концептуального подхода к изучению истории не имеет ничего общего с навязыванием единой точки зрения»[8].

Вечный бой: историки на передовой
В самом стремлении государства участвовать в формировании общественных представлений об истории – важного элемента национальной идентичности, никакого «криминала» нет. Это явление встречалось и встречается в странах с самыми разными политическими моделями и социальными структурами. Нередко такое стремление институционализируется: достаточно сказать о деятельности Института национальной памяти Польши или чешского Института по изучению тоталитарных режимов. Механизмы исторической политики практически всегда используются для унификации представлений об истории. Но эта унификация может осуществляться разными способами: или непосредственно, с использованием административных механизмов, или опосредованно – для стимулирования общественной дискуссии по историческим проблемам, в результате которой и возникает некое «среднестатистическое» восприятие национальной истории.
 
В нынешней России речь идет, безусловно, о первом случае. По замечанию известного историка Алексея Миллера, «об исторической политике в строгом смысле слова следует говорить только применительно к обществам демократическим или, по крайней мере, более или менее плюралистическим, заявляющим о признании демократических ценностей, в том числе свободы слова. Собственно, именно в этих условиях и возникает политика как конкуренция различных политических акторов, партий и точек зрения. В авторитарных режимах советского типа вмешательство власти в изучение истории и политику памяти было основано на официальной презумпции идеологической монополии, на механизмах цензуры и административного контроля над профессиональной историографией. «Инакомыслящие» историки подвергались проработке на партсобраниях, а упорствующие изгонялись из профессии»[9]. В нынешние времена давление на тех, кто придерживается «неправильных» взглядов, не столь жесткое, но оно не исчезло – точнее, возродилось в последние 10-12 лет. Естественно, при советской власти было бы невозможным появление таких материалов, как вышедшая в 2006 году в «Парламентской газете» статья Сергея Веревкина[10], апологетическая по отношению к «Локотьскому самоуправлению», возникшему в годы нацистской оккупации в ряде районов Брянской области. (Три года спустя Веревкин выступил с более обширной работой на ту же тему – под названием «Самая запретная книга о Второй мировой. Была ли альтернатива Сталину?»[11]). Характерно, однако, что главный редактор газеты Петр Котов был тут же уволен[12], а это, как бы ни оценивать с исторической и моральной точек зрения сочинения С. Веревкина, является примером репрессивной меры за «неправильные» взгляды на историю.
 
Советско-германская война 1941-45 годов, получившая в советской и российской историографии название Великой Отечественной, находится сегодня в центре историко-политических усилий российской власти. В этом опять-таки нет ничего плохого per se: война является центральным событием российской истории ХХ века, а победа в ней – одним из немногих исторических событий, отношение к которым в обществе остается практически единодушно позитивным. Таким образом, Великая Отечественная служит естественной «точкой сбора» новейшей российской идентичности, и неудивительно, что государство стремится активно участвовать в этом процессе. (Кстати, он начался еще до прихода к власти Владимира Путина – достаточно вспомнить пышные торжества в честь 50-летия победы над нацистской Германией, устроенные в ельцинской Москве в 1995 году). Иное дело, что подход к изучению истории Великой Отечественной и шире – Второй мировой войны, используемый официальной российской историографией, является по преимуществу подходом политическим, а не сугубо научным. Оценки событий 70-летней давности настойчиво переносятся в контекст современных внутриполитических дискуссий и внешнеполитических баталий. Официальные историки[13] чувствуют себя «на передовой», ведут борьбу с теми, кто, по их мнению, стремится «пересмотреть итоги Второй мировой», принизить роль СССР в разгроме нацизма, а то и оправдать сам нацизм.
 
В качестве примера можно привести Александра Дюкова – российского исследователя, строящего свою карьеру на «борьбе с ревизионизмом». В одном из своих выступлений в прессе он, к примеру, дает следующие оценки эстонской историографии и исторической политики: «Эстонские политики упрямо отметают обвинения в государственной реабилитации нацизма. Однако дьявол – в деталях. Если сборники документов о преступлениях нацистов и их пособников становятся предметом внимания спецслужбы как антигосударственные издания, то существенным элементом государственной идеологии является отрицание нацистских преступлений. Содержание годового отчета эстонской полиции безопасности наглядно свидетельствует, что в этой стране действительно реабилитируется нацизм. Полиция безопасности – лишь инструмент, используемый для отстаивания официальной версии эстонской истории. Версии, в которой главная угроза Эстонии исходит от России, а доблестные эстонские эсэсовцы героически защищают свою родину от русско-большевистских орд 'пьяниц и мародеров'. Версии, по существу своему пронацистской. Официальный Таллин упорно и небезуспешно продвигает эту версию на международной арене, надеясь сделать ее общепризнанной»[14]. Таким образом, Эстонии отказывается в праве на свой взгляд на собственную историю, отличный от слегка модернизированной версии советских исторических оценок, которая составляет идеологическую основу работ самого А. Дюкова.
 
Историческая политика, практикуемая ныне в странах Балтии, Польше, Грузии и ряде других соседних с Россией стран, тоже совсем не безупречна. (Упомянутый А. Дюковым интерес, проявленный эстонскими спецслужбами в 2006 году к ряду сборников архивных документов, действительно может служить тому примером). Но резко усилившаяся в путинскую эпоху тенденция российской пропаганды и официозной историографии отвечать той же монетой, а порой, и с изрядным перехлестом, говорит, в первую очередь, о слабости позиций российской стороны. Ведь в результате, во-первых, дискуссия окончательно переводится из научного в идеолого-пропагандистский режим. Российские и зарубежные историки, стоящие на позициях, не совпадающих с официальными, рассматриваются не как научные оппоненты, с которыми следует вести по возможности спокойный спор, вооружившись фактами и документами, а как «предатели» или «ревизионисты», наносящие ущерб интересам России. Защиту этих интересов – в том виде, в каком они их понимают, – а не поиск научной истины, официозные историки и считают своей основной задачей. Вот, к примеру, какими строками открывает свою книгу «За что и с кем мы воевали» Наталья Нарочницкая (к слову, входившая в состав вышеупомянутой «Комиссии по противодействию попыткам фальсификации истории»: «В последние годы, вспоминая о Великой Отечественной войне, уже почти принято говорить, будто бы в войне этой виноват СССР, и Победа была не победой, а поражением. Война, якобы, велась не за право на жизнь нации, не за сохранение народов в мировой истории, а за американскую демократию. Этот тезис беззастенчиво тиражируется в западных СМИ. Им оперируют как само собой разумеющимся в Совете Европы — этом IV либеральном Интернационале, мнящем себя идеологическим ментором и «раздающем сертификаты на цивилизованность». Дерзко оскорбляют Россию прибалтийские страны и Польша»[15].
 
Во-вторых, Россия не предлагает в этом споре, по сути, почти ничего нового, кроме прежних советских исторических версий Второй мировой войны, которые далеко не всегда достаточны, а зачастую и откровенно ложны. Сложные исторические проблемы – вроде положения ряда народов Восточной Европы, оказавшихся в 30-40-е годы ХХ века жертвами как нацистской, так и советской экспансии и репрессий, – намеренно примитивизируются, позиции, не укладывающиеся в «каноническое» русло, автоматически объявляются «пронацистскими»  (точно так же, в восточноевропейских странах, порой, склонны видеть «руку Москвы» за любыми версиями исторических событий, не укладывающимися в спешно вырабатываемые «каноны» национальной истории). В результате спокойные, уравновешенные оценки, высказывавшиеся российскими историками и социологами по отношению к тем же странам Балтии каких-то 10-11 лет назад, сейчас почти не слышны и звучат ныне чуть ли не как голос с другой планеты: «Ненависть балтийских народов к русским – абсолютно естественна, и осуждать ее так же бессмысленно, как осуждать ненависть к немцам, которую испытывали русские после войны. Но как любая ненависть, вообще как любое сильное чувство, она искажает восприятие, не дает увидеть других, не соответствующих этой ненависти, черт ненавистного объекта... Реальность была неизмеримо сложнее, и отношение русских к балтийским народам отнюдь не укладывается в упрощенную картину, существовавшую в балтийском массовом сознании и балтийской перестроечной публицистике»[16].
 
Зато ненаучные конспирологические заявления скандальных фигур вроде профессора Игоря Фроянова понемногу оказываются куда ближе к «мэйнстриму», чем можно было представить себе еще совсем недавно. (Для примера: «Россия и ее народ приговорены, по моему глубокому убеждению, к безусловному уничтожению. События, связанные с ликвидацией Советского Союза, исторической России, которые мы наблюдаем в конце ХХ – начале XXI века, есть результат активного действия внешних сил, отдельных лиц и групп внутри страны, есть результат прямого предательства со стороны высшего руководства»[17]). Объективно это выгодно нынешней российской власти. Такая история-пропаганда усиливает в обществе изоляционистские настроения, заставляя многих граждан, даже видящих все многочисленные недостатки правящих слоев, смотреть на них как на единственную защиту от грозящей национальной катастрофы, которая якобы имеет глубокие исторические причины. (Еще раз процитирую И. Фроянова: «Россия с ее огромной территорией, самобытной культурой и традиционной православной верой всегда вызывала и вызывает на Западе отторжение. С давних пор там ставится вопрос об уничтожении России как чуждой западной цивилизации»[18]).
 
Провал либералов
Если вернуться к упомянутому в начале этой статьи утверждению И. Щербаковой о фактическом существовании в России на протяжении долгого времени двух альтернативных проектов формирования исторической памяти, то нельзя обойти вниманием и второй из них – тот, что «создавался людьми культуры» в качестве альтернативы государственной историографии. Надо заметить, что, в отличие от усилий власти в области исторической политики, носящих, по крайней мере в путинскую эпоху, достаточно скоординированный и последовательный характер, гражданское общество в России не пришло к какой-либо относительно целостной версии национальной истории. Дело здесь как в разрозненности самого гражданского общества – в том числе и во взглядах на прошлое страны, поскольку среди социально активной части общества встречаются люди самых разных взглядов, – так и в некоторых других факторах.
 
Во-первых, общественная дискуссия на исторические темы быстро утратила тот массовый характер, какой она имела в годы «перестройки», когда споры о Сталине или гражданской войне можно было услышать чуть ли не на каждой городской кухне и в каждом вагоне пассажирского поезда. Сворачивание этой дискуссии было связано с катастрофическим характером экономических реформ начала 90-х и болезненным сломом всего прежнего уклада жизни: людям оказалось не до прошлого, перед ними стояла задача выжить в настоящем, здесь и сейчас. В результате формирование исторического дискурса было,  в определенной мере, монополизировано частью гуманитарной интеллигенции, прежде всего московской, которая, так или иначе, испытывала интерес к данной проблематике. Среди этих людей преобладали отнюдь не профессиональные историки, а журналисты, писатели и публицисты, в основном либерального направления (достаточно назвать имена Николая Сванидзе, Эдварда Радзинского или Дмитрия Захарова).
 
Во-вторых, полноценная дискуссия по историческим проблемам не сложилась и из-за отсутствия у тогдашних властей какой-либо концепции исторической политики в позитивном смысле слова, т.е. мер по стимулированию изучения истории и ведению общественных дискуссий по историческим вопросам на научной основе. В результате массовое историческое сознание формировалось стихийно, причем научные круги играли в этом процессе далеко не первостепенную роль. Последнее неудивительно, учитывая общий упадок гуманитарной науки в тот период, что было связано с кризисом государственного финансирования, недостаточным притоком в науку молодых ученых и общим упадком академических институтов. Именно тогда сложилось то положение, которое, по мнению В. Молодякова, сохраняется по сей день: «В России нет работающей системы постоянного и эффективного диалога между властью и научным сообществом гуманитариев..., который не может быть заменен никакими «форумами» с участием первых лиц. Создается впечатление, что власть не интересуется ни мнением ученых..., ни положением в науке... По сумме финансирования НИОКР Россия отстает от всех остальных развитых стран плюс КНР, а по доле НИОКР в ВВП – от первой двадцатки стран мира. Что из этого достается историкам, которые не делают ракеты?»[19].
 
В-третьих, диалог не сложился между всеми тремя вершинами треугольника «историки – власть – общество». Либеральный исторический дискурс[20], который, казалось, возобладал в первой половине 90-х годов, понемногу отошел на задний план, поскольку оказался недостаточно востребованным обществом, не стал «своим», не лег в основу восприятия истории России большинством ее граждан. Этот дискурс остался в значительной степени верхушечным, сугубо интеллигентским не в силу некой «вековой склонности русских к рабству», а из-за отчуждения от большинства общества как правящей элиты 90-х годов, так и той части интеллигенции, которая встроилась в созданную этой элитой систему государственно-олигархического капитализма. Не без вины, по мнению некоторых аналитиков, и сообщество российских историков: оно «не сложилось в экспертную корпорацию, заслужившую доверие общества...,  остается с советских времен конъюнктурно «коррумпированным» властью и готово исполнять любые ее заказы»[21].
 
К тому же политические перемены, произошедшие на рубеже тысячелетий, привели к определенному изменению структуры правящей элиты, в которой стало гораздо больше выходцев из спецслужб и других силовых структур советской эпохи и значительно меньше представителей интеллигенции. Специфический background «государевых людей», которыми окружил себя президент Путин, сказался и на отношении к историческим проблемам, которое стало преобладать в обществе. По словам историка Сергея Волкова (из статьи 2000 года), «совершившийся поворот дал однозначный ответ на вопрос о сущности нынешней элиты. Для представителей недавно конфликтовавших и конкурировавших фракций, радостно воссоединившихся под звуки советского гимна, не может, разумеется, быть более подходящей идеологии, чем идеология единства советской и постсоветской истории, которая в них же самих и персонифицирована. Страной как правил, так и правит порожденный советской властью слой «кухарок, управляющих государством», сложившийся к концу 30-х годов из «выдвиженцев» и «образованцев» и представленный к настоящему времени уже вторым-третьим поколением»[22].
 
Для общества, безобщества
При Путине даже на уровне символов начал складываться весьма эклектичный подход к русской истории. Если в оценках периода 1939-45 годов, от «пакта Молотова – Риббентропа» до действий советских войск в Восточной Европе, нынешние власти, по большей части,  разделяют если не сталинские, то, по крайней мере, позднесоветские оценки, то в отношении других событий и исторических фигур наблюдается большее разнообразие. Как известно, в 2005 году в Москву из-за рубежа с одобрения Владимира Путина был перевезен прах одного из лидеров Белого движения А.И. Деникина и философа, последовательного антисоветчика И.А. Ильина. Другой белогвардейский лидер, адмирал А.В. Колчак, удостоился памятника, художественного фильма и телесериала, превратившись в своеобразного персонажа современной поп-культуры. В присутствии Путина и высших иерархов Русской православной церкви неоднократно проходили поминальные церемонии и богослужения на Бутовском полигоне в Москве и в других местах, связанных с репрессиями сталинской эпохи. В 2000 году РПЦ причислила к лику святых последнего императора Николая II и его семью, что, учитывая тесные взаимоотношения между церковью и государственной властью в России, вряд ли могло быть сделано без ведома и согласия Кремля. Наконец, при Путине перестала быть праздничной датой годовщина большевистской революции 7 ноября, вместо которой в список праздников введен почти совпадающий с ней по дате День народного единства – 4 ноября, годовщина изгнания русским ополчением польско-литовского войска из Москвы в 1612 году.
 
Таким образом, нынешние российские власти пытаются выстроить конструкцию «надидеологического» единства русской истории, устранив ее главный разлом – большевистскую революцию и гражданскую войну как факторы общественного раскола, в определенной мере действующие до сих пор. Эти усилия могли бы выглядеть даже благородными, если бы они не проводились в жизнь почти исключительно административными мерами, без активного участия общества и без стимулирования какой-либо широкой дискуссии по историческим проблемам. Главным инструментом, с помощью которого строится концепция общности досоветского, советского и постсоветского периодов истории России, служит «государственничество»: упор в освещении прошлого, в том числе в учебных пособиях, делается главным образом на военно-политическую историю, деятельность правителей и ведущих государственных деятелей разных эпох; общество рассматривается как своего рода придаток государственной машины.
 
Эта тенденция в принципе характерна для русской консервативной историографии и ее современных продолжателей: «Роль Государства в истории России неизменно была столь велика и судьбоносна, настолько универсальна, что фактически всё, что происходило на ее огромных просторах, на протяжении веков, так или иначе неизменно было связано с государством. <…> Русское национальное сознание стало «государственным» в момент возникновения единого государства, а понятия «государственный» и «национальный» приобрели характер тавтологических. В этой связи русскую государственную традицию просто невозможно рассматривать в западноцентричной парадигмаидальной системе координат. Русская система организации и проявления власти была не лучше и не хуже других. Она являлась тем историческим феноменом, который, если отбросить частные аспекты, не имел аналогов, а значит, и не мог подлежать оценочно-сравнительному анализу»[23]. В 2002 году, когда была опубликована процитированная выше работа, такие взгляды были лишь одним из вариантов возможной оценки исторического пути России. Сегодня же акцент на уникальность этого пути и внутреннего устройства страны, в котором государство всегда играло и – подразумевается – должно играть доминирующую роль, становится ядром концепции исторической политики российских властей.  
 
Характерно, что остатки либерального истеблишмента подошли к вопросам исторической политики точно таким же бюрократическим образом, как и их оппоненты-«государственники». В начале 2011 года Совет по развитию гражданского общества и правам человека при президенте РФ выдвинул предложения о создании общенациональной программы «Об увековечении памяти жертв тоталитарного режима и о национальном примирении», получившей известность как «программа десталинизации». Среди многочисленных мер, предусмотренных этим проектом, значится и следующее (приложение 8, пункт 8.2): «Принять официальное постановление о том, что публичные выступления государственных служащих любого ранга, содержащие отрицание или оправдание преступлений тоталитарного режима, несовместимы с пребыванием на государственной службе»[24]. Таким образом, предлагалось «из лучших побуждений» карать за высказывание «неправильных» – на сей раз сталинистских – взглядов на историю.
 
Впрочем, до реализации указанной программы – содержавшей, кстати, немало разумных инициатив, – дело в итоге так и не дошло. Напротив, после 2012 года, когда Владимир Путин вернулся на президентский пост и обозначился курс на «закручивание гаек» во внутренней политике, появились некоторые новые предложения из антилиберального лагеря, которые можно считать злой карикатурой на разумную историческую политику. Речь идет, прежде всего, о недавней инициативе депутата Госдумы Ирины Яровой, внесшей законопроект «о введении уголовного наказания в виде штрафа и заключения до 3 лет, а при использовании СМИ — до 5 лет за реабилитацию нацизма, в том числе, за отрицание итогов Нюрнбергского процесса и за распространение заведомо ложных сведений об армиях антигитлеровской коалиции»[25]. Заслуживает внимание комментарий по этому поводу газеты «Труд»: «В целом же РФ движется в том же направлении, что и Западная Европа, 70 лет назад породившая нацизм. За последние годы в большинстве европейских стран были приняты законы, устанавливающие ответственность за отрицание Холокоста, а Франция в 2012-м году приняла еще и закон, карающий за отрицание геноцида армян турецкими войсками в 1915 году. Одной из немногих стран Старого Света, не поддавшейся моде на неоинквизицию, стала Испания: верховный суд Мадрида постановил, что исторические взгляды могут быть признаны ошибочными, но никогда не будут достаточным основанием для начала уголовного преследования»[26]. Согласиться с этим суждением можно, но лишь с учетом немалой разницы в политических условиях, существующих в Западной Европе и современной России. У «закона Яровой», если он будет принят, куда больше шансов стать очередным инструментом политических преследований, чем у европейских законов о наказании за отрицание Холокоста. (Хотя автор этих строк солидарен по данному вопросу с мнением мадридского суда).
 
Предварительные итоги
  1. Историческая политика, проводимая российскими властями в сотрудничестве с определенной частью историков в эпоху Владимира Путина, направлена на выработку и внедрение в общественное сознание концепции национальной истории, в которой государство предстает как средоточие и основной смысл русской исторической традиции. Именно на такой «государственнической» основе происходит попытка создания «синтетической» версии истории, в рамках которой СССР служит естественным продолжением прежней России, а государство рассматривается как высшая социальная ценность. В изложении исторического материала упор делается на государственные и военно-политические факторы, исходя из которых и оценивается роль тех или иных деятелей или событий. В то же время власть, порой и устами своего высшего представителя, старательно открещивается от наследия диктатуры, проводя грань между брутальностью сталинизма и собственным «авторитаризмом light»: «Я не считаю, что здесь есть элементы сталинизма. Сталинизм связан с культом личности, с массовым нарушением закона, с репрессиями и лагерями, ничего этого в России нет, общество этого уже не допустит. Но это не значит, что у нас не должно быть порядка и дисциплины, все должны быть равны перед законом – и девушки из «Пуси райот», и пацаны, которые оскверняют могилы наших солдат»[27]. Такие заявления отражаются на характере половинчатой исторической политики властей, одним из символов которой можно считать странную инициативу по «полупереименованию» Волгограда в Сталинград[28]
  2. Либеральный исторический дискурс, доминировавший на рубеже 80-90-х годов, сейчас разделяется меньшинством как сообщества профессиональных историков, так и общества в целом. Это меньшинство состоит преимущественно из представителей оппозиционно настроенных образованных слоев Москвы и ряда крупных городов. Время от времени в медиа-пространстве происходят инициированные либеральной общественностью довольно ожесточенные дискуссии на исторические темы – например, после появления учебников А. Филиппова[29] и А. Барсенкова – А. Вдовина[30], подвергшихся критике за содержащуюся в них, по мнению оппонентов, апологетику авторитаризма, а во втором случае – националистические тенденции[31]. Но эти дискуссии носят спорадический характер и не оказывают серьезного влияния ни на формирование исторической политики, ни на общее состояние исторического сознания в стране.
  3. Как у проводников официальной исторической политики, так и у их либеральных оппонентов не просматривается особого стремления сделать историческую проблематику предметом широкой общественной дискуссии – так, как это было в «перестроечные» годы. Со стороны власти и ее сторонников это вызвано, очевидно, боязнью дестабилизировать собственные позиции, начав очередной раунд борьбы за российское «непредсказуемое прошлое». Со стороны либеральной общественности, видимо, можно говорить о разочарованности и пессимизме относительно возможной общественной реакции на такого рода дискуссию: «Само общество, находящееся под властью традиционных представлений об истории как о «памяти о славных деяниях героических предков», не готово сформулировать заказ на построение учебного курса нового типа»[32].
  4. Что касается массовых суждений по вопросам истории, то можно говорить об определенном успехе «синтетического» проекта нынешних властей. Свидетельством тому – результаты недавних опросов Левада-центра. Идею единого учебника истории поддержал или «скорее поддержал» 61% опрошенных[33]. Еще более показателен другой нашумевший опрос, в ходе которого россияне оценивали правителей страны в ХХ веке. Тройку «призеров» составили Брежнев (56% положительных оценок), Ленин (55%) и Сталин (50%), но лишь ненамного отстал от них Николай II (48%)[34]. Можно расценивать это как торжество советского исторического наследия и неизжитую склонность к государственному патернализму[35]. Возможна также и другая версия (не исключающая первую): массовое историческое сознание россиян осталось разворошенным, полным противоречий. Оно одновременно стремится к стабильности и спокойствию, олицетворяемому фигурой Брежнева, тоскует по имперскому величию (Сталин, Николай II) и взыскует социальной справедливости (Ленин). «Исторические оценки российских правителей в глазах нынешнего поколения россиян крайне противоречивы. В России нет правителей, по поводу которых существовал бы позитивный консенсус... Почти каждого русского правителя в зависимости от пристрастий нынешних историков можно было бы либо причислить к лику великомучеников (как Николая II), либо отправить на гильотину»[36].
  5. Стремление нынешнего российского режима, стилистикой всё больше напоминающего брежневский, но при этом идеологически расплывчатого и потенциально нестабильного, монополизировать историческую политику и формировать сознание граждан, исходя главным образом из собственных интересов, может иметь своим следствием лишь «заморозку» этого неопределенного, противоречивого положения. В случае социально-политической дестабилизации это может привести к утрате обществом каких-либо ценностных ориентиров (в создании которых восприятие исторического прошлого играет заметную роль) и такому же стихийному стремлению к переоценке ценностей, какое наблюдалось в «перестроечные» годы. Как и любой революционный путь, это сулит гораздо больше опасностей, чем постепенная эволюция. Но без свободного обмена мнениями и контроля общества за действиями властей такая эволюция невозможна.     

 


[1] В. Молодяков. Историческая политика и политика памяти. В сб.: Исторические исследования в России: тенденции последних лет. Ч. III. М., 2012. Здесь и далее эта работа цитируется по версии, опубликованной ее автором в блоге: http://molodiakov.livejournal.com/149893.html 
[2] Цит. по: П. Резвых. Историческая политика в России и Польше.
http://igiti.hse.ru/Meetings/Debaty2013_report
[3] Текст соответствующего указа президента РФ см.: http://graph.document.kremlin.ru/page.aspx?1013526
[4] И. Карпюк. Одна на всех. Полит.ру, 24.4.2013
http://polit.ru/article/2013/04/24/history/
[5] И. Калинин. Прошлое как ограниченный ресурс: историческая политика и экономика ренты. «Неприкосновенный запас», 2013. № 2. http://www.nlobooks.ru/node/3434
[6] С. Брилев. Владимир Мединский: история у нас одна. Вести.ру, 24.2.2013
http://www.vesti.ru/doc.html?id=1039904
[7] У. Гортинская. Мединский: история – это не астрология, здесь абстракции быть не может. «Однако», 21.2.2013 http://www.odnako.org/blogs/show_24019/
[8] Там же.
[9] А. Миллер. Россия: власть и история. Pro et contra, 2009. № 3 – 4.
http://polit.ru/article/2009/11/25/miller/
[10] С. Веревкин. Локотьская альтернатива. «Парламентская газета», 22.6.2006
[12] Спикер СовФеда объявил врагом народа главного редактора «Парламентской газеты»
http://www.newsru.com/russia/23jun2006/mironov.html
[13] Массив исторической литературы, издаваемой в России, в том числе и по истории Второй мировой войны, очень велик. Достаточно разнообразны и оценки, даваемые тем или иным событиям авторами этих работ, и само научное качество изданий. Мы в данном случае ведем речь о той части российской историографии, которая так или иначе связана с государственными структурами, пользуется их одобрением, покровительством и promotion: продукции государственных издательств, официально одобренных учебных пособиях, работах, издаваемых структурами, прямо или косвенно (например, через наблюдательные или попечительские советы) связанных с государственными органами, работах, сопровождаемых вступительными словами или предисловиями действующих государственных деятелей РФ, и т.д.
[14] А. Дюков. История на экспорт http://www.inosmi.ru/world/20071009/237078.html
[15] Н. Нарочницкая. За что и с кем мы воевали. М., 2005.
http://www.e-reading-lib.org/chapter.php/139841/1/Narochnickaya_-_Za_chto_i_s_kem_my_voevali.html
[16] Д. Фурман, Э. Задорожнюк. Притяжение Балтии (балтийские русские и балтийские культуры). В сб.: Страны Балтии и Россия: общества и государства. М., 2002. С. 444.
[17] Игорь Фроянов: «Отступать некуда, позади страна»
http://www.cprfspb.ru/6886.html
[18] Там же.
[19] В. Молодяков. Ук. ст.
[20] В общем и целом этот дискурс подразумевает: восприятие России как неотъемлемой составной (пусть и специфической) части европейской цивилизации; отрицательное отношение к русской авторитарной традиции как в ее имперской, так и в советской ипостасях; позитивные оценки прозападных модернизационных реформ разных эпох; подчеркивание исторических корней демократии и общественного диалога в России (вечевые традиции Новгорода и Пскова, Земские соборы, система земств и местного самоуправления в императорской России, попытки демократизации в начале ХХ века и т.д.); в целом негативную оценку советского исторического периода – при сохранении подхода к победе в Великой Отечественной войне как ключевому позитивному событию новейшей российской истории, с акцентом на то, что победа была одержана «не благодаря, а вопреки» диктаторскому режиму Сталина.
[21] Н. Соколов. Век сурка, или Краткая история коловращения российских учебников истории. Полит.ру, 15.10.2008 http://polit.ru/article/2008/10/15/history/ 
[22] С. Волков. О характере современной политической элиты
http://swolkov.org/publ/23.htm 
[23] А. Боханов. Самодержавие. М., 2002. С. 5, 207.
[24] Предложения об учреждении общенациональной государственно-общественной программы "Об увековечении памяти жертв тоталитарного режима и о национальном примирении". «Российская газета», 7.4.2011
http://rg.ru/2011/04/07/totalitarizm-site.html
[25] В ГД внесен законопроект об уголовном наказании за оправдание нацизма. РИА «Новости», 24.6.2013
http://ria.ru/society/20130624/945321186.html
[26] Конец альтернативной истории: Госдума предложила сажать за критику советских войск. «Труд», 24.6.2013 http://www.trud.ru/article/24-06-2013/1295660_konets_alternativnoj_istorii_gosduma_predlozhila_sazhat_za_kritiku_sovetskix_vojsk.html
[27] Владимир Путин: «В этом вся моя жизнь – быть главой российского государства». «Комсомольская правда», 25.4.2013 http://www.kp.ru/daily/26069.4/2975848/
[28] «Если б Сталина родного я бы в жизни повстречал». Газета.ру, 31.1.2013
http://www.gazeta.ru/politics/2013/01/31_a_4948441.shtml
[29] История России. 1945-2007 : учебник для учащихся общеобразовательных учебных учреждений. Под ред. А.А.Данилова, А.И.Уткина и А.В.Филиппова. М., 2008.
 [30] А. Барсенков, А. Вдовин. История России. 1917 – 2009. Пособие для вузов. М., 2010.
[31] Об учебном пособии А.С. Барсенкова и А.И. Вдовина «История России. 1917 – 2009». Полит.ру, 6.10.2010 http://polit.ru/article/2010/10/06/book/ ; аргументы сторонников авторов учебника см., напр.: К. Бенедиктов. Позорище. «Взгляд», 10.9.2010 http://vz.ru/columns/2010/9/10/431647.html
[32] Н. Соколов. Ук. ст.
[33] Россияне о школе и едином учебнике истории
http://www.levada.ru/21-06-2013/rossiyane-o-shkole-i-edinom-uchebnike-istorii
[34] Отношение россиян к главам российского государства разного времени
http://www.levada.ru/22-05-2013/otnoshenie-rossiyan-k-glavam-rossiiskogo-gosudarstva-raznogo-vremeni 
[35] Я. Шимов. Увечная память. «Новая газета», 28.5.2013
http://www.novayagazeta.ru/comments/58334.html
[36] В. Костиков. Путин. Между Базаровым и Робеспьером. «АиФ», 26.6.2013