ISSUE 1-2010
INTERVIEW
Petr Vagner
STUDIES
József Kaló  & Csaba Horváth (†) Ярослав Хрбек & Вит Сметана Анджей Пачковский Vladyslav Hrynevych
RUSSIA AND THE 65TH ANNIVERSARY OF THE END OF WWII
Владимир Воронов Ярослав Шимов
OUR ANALYSES
Иван Поп Petr Vagner
REVIEW
Георгий Касьянов
APROPOS
Mykola Riabchuk


Disclaimer: The views and opinions expressed in the articles and/or discussions are those of the respective authors and do not necessarily reflect the official views or positions of the publisher.

TOPlist
RUSSIA AND THE 65TH ANNIVERSARY OF THE END OF WWII
ВОЙНА ЗА ВТОРУЮ МИРОВУЮ
By Ярослав Шимов | историк и журналист | Issue 1, 2010
Хотя Вторая мировая война завершилась 65 лет назад, бои за «единственно верную» историческую интерпретацию самого трагического события ХХ века – в разгаре. Эпопея 1939-45 годов никак не может перейти в разряд событий чисто исторических, являющихся предметом относительно беспристрастного изучения историками, – событий, воспринимаемых массовым сознанием более или менее единодушно, без полярно противоположных крайностей в оценках. В этом смысле Вторая мировая война еще не закончена, и основным театром боевых действий, как и в 40-е годы, является Центральная и Восточная Европа (ЦВЕ) и территория бывшего СССР.
 
Битва нарративов
В чем актуальность Второй мировой? Геополитические изменения, связанные с распадом СССР и социалистического лагеря, сделали – по крайней мере отчасти – субъектом международной политики регион, где когда-то разворачивались основные события той войны. Начиная с 30-х годов минувшего века этот регион являлся объектом борьбы более сильных соседей – нацистской Германии, СССР и (отчасти) западных держав – США и Великобритании. Печальная формула «о нас без нас», родившаяся в Чехословакии в 1938 году, после Мюнхенского соглашения, отдавшего Судетскую область «третьему рейху», фактически распространилась на всю ЦВЕ: судьбу региона решали другие, они же потом навязывали живущим здесь народам свои варианты интерпретации недавнего прошлого.
Эти варианты очень часто противоречили фактам, сохранявшимся в памяти людей на уровне личных воспоминаний. Официальные версии событий 30-х – 40-х годов, пропагандируемые восточноевропейскими коммунистическими режимами, не могли укорениться в массовом сознании просто потому, что не совпадали с реальным жизненным опытом миллионов людей. Могли ли, к примеру, – при всей неприязни поляков к нацизму – единодушно и искренне праздновать освобождение Польши советской армией родственники и потомки польских офицеров, расстрелянных в Катыни, или бойцов Армии Крайовой, репрессированных сразу после войны? Вдобавок сами коммунистические режимы в странах ЦВЕ, за исключением Югославии и в какой-то мере Чехословакии, не обладали подлинной легитимностью в глазах большинства собственных подданных. Они воспринимались во многом как оккупационные, навязанные победоносным СССР во второй половине 40-х. А поскольку торжество Москвы и ее местных союзников стало для региона ЦВЕ главным итогом Второй мировой войны, падение коммунистической системы сорока годами позже не могло не привести к своего рода революции исторического сознания – прежде всего в том, что касается периода 1939-45 годов.
Однако было бы крайним упрощением воспринимать то, что произошло в ЦВЕ в последние 20 лет, как возвращение исторической правды. Это так, но лишь отчасти. Одни сомнительные трактовки исторических событий сменились прямо противоположными, но столь же далекими от истины. Как пишет о ситуации в своей стране в последние годы украинский публицист Михаил Дубинянский, «мудрую КПСС заменила доблестная ОУН, великих вождей Ленина и Сталина – Бандера с Шухевичем, а безупречных рыцарей в красноармейской форме – ангелоподобные воины УПА»[1]. Подобные метаморфозы пережило большинство стран нашего региона.
История в той или иной степени мифологизирована всегда и везде. Каждый народ творит свой исторический нарратив, повествование о собственном прошлом, отражающее восприятие этим обществом самого себя и окружающего мира в данный исторический момент. Однако в конечном итоге общество обычно приходит к сбалансированному, многоцветному, а не черно-белому восприятию прошлого. В большинстве стран ЦВЕ и бывшего СССР этого пока не наблюдается. Столкновение противоположных исторических нарративов, касающихся Второй мировой, в последние годы приобрело особенно острый характер, поскольку оно нередко поддерживается политическими элитами и всей мощью государственной пропаганды. Дискуссии о периоде Второй мировой давно вышли за рамки научного обсуждения и превратились в часть политико-идеологического противостояния в регионе.
С чисто исторической точки зрения появление соперничающих нарративов обусловлено, помимо крушения коммунистических режимов, еще несколькими факторами.
1) Изначальная неоднородность антигитлеровской коалиции. Союз западных демократий со сталинской диктатурой в борьбе против другой диктатуры – нацистской, поставил немало вопросов о том, какие общие ценности, собственно, защищали члены коалиции. Репрессивный характер сталинского режима и его значительное внешнее сходство с нацистским (культ вождя, диктатура одной партии, подчинение индивида государству, попрание гражданских прав и т.д.) делали и делают соблазнительным уравнение СССР и нацистской Германии, применительно к региону ЦВЕ – теорию «смены одного зла другим» в результате перехода от нацистской оккупации к коммунистическому господству.
Но при более внимательном взгляде становится очевидно, что общей идейной платформой антигитлеровской коалиции было противостояние агрессивному национализму в его крайней, расистской форме, которую представлял собой нацизм. Именно здесь, при всем различии между двумя системами, находилась точка соприкосновения западных демократий и советского режима. Для тех и других, в отличие от нацистов, будущее каждого человека и его положение в обществе не определялось биологическими факторами, т.е. расовым и национальным происхождением. Как демократические режимы Запада, так и советский строй (при всей его брутальности) в этом плане позитивно отличались от нацистской модели[2], с рождения приговаривавшей одних людей к роли господ, других – к участи рабов или даже к смерти.
2) Неоднозначная роль стран и народов ЦВЕ в годы войны. Многие национальные вооруженные формирования, возникшие на территории оккупированных Германией стран региона, с ведома оккупационных властей или нет (Латышский легион Ваффен-СС, дивизия «Галичина», Украинская повстанческая армия, Белорусская краевая оборона, сербские четники-монархисты и т.п.), в большей или меньшей степени сотрудничали с гитлеровской администрацией. С другой стороны, в некоторых случаях (УПА или четники) они вели борьбу с немецкими оккупантами, а на завершающем этапе войны и после нее активно противостояли СССР и местным коммунистическим силам. Таким образом, эти формирования выступали как единственная вооруженная сила, руководствовавшаяся программой латвийского, украинского, белорусского и т.п. национального освобождения, сколь бы нереальным ни казалось такое освобождение в условиях господства расистского гитлеровского режима.
То же в определенной степени относится к восточноевропейским странам-сателлитам нацистской Германии (Румынии, Венгрии, Словакии, Хорватии). После крушения коммунизма режимы 30-х – 40-х годов в этих странах стали восприниматься националистически ориентированной частью общества как авангард антикоммунистической борьбы, как те, кто противостоял подчинению ЦВЕ советскому влиянию, как те, кто «всё предвидел уже тогда». Если коммунистический нарратив отбрасывал «неудобные» факты массовых репрессий, развязанных в ЦВЕ Советами и их местными союзниками, то сменивший его нарратив националистический поступал так же с другими фактами – соучастием националистических «попутчиков» Гитлера в преступлениях нацизма, истреблении евреев, цыган, поляков, сербов, русских, белорусов...
3) Противоречия российского исторического сознания. В России «революция исторического сознания», произошедшая после крушения коммунистических режимов, по ряду объективных и субъективных причин осталась незавершенной. Бывшая метрополия двух огромных империй, которые на разных этапах своей истории не раз глубоко проникали на пространство ЦВЕ, Россия явно не в силах отказаться от всех идеологем имперского прошлого. Одно из главных противоречий российского исторического сознания касается Второй мировой войны, победа в которой составляет одну из существенных частей российской национальной идентичности – в условиях отсутствия в последние 20 лет крупных внешне- и внутриполитических успехов и четкой стратегии развития страны.
Очевидные и признаваемые не только значительной частью россиян, но и – хоть и не всегда охотно – нынешней властью преступления сталинского режима «уравновешиваются» в российском общественном сознании победой 1945 года как огромным всенародным усилием во имя благородной цели. А поскольку для структуры российского социума по-прежнему характерно доминирование государства над обществом и зачастую гипертрофированное «государственничество», то отделение этого героического усилия 1941-45 годов от ошибок и преступлений тогдашнего советского руководства оказывается для значительной части россиян непосильной задачей. В результате фигура советского диктатора приобретает в массовом сознании некий благородный, возвышенный ореол вождя-победителя, а сомнительные инициативы властей – вроде намерения московской мэрии украсить улицы города в дни празднования 65-летия Победы плакатами с изображением Сталина – не встречают сколько-нибудь активного сопротивления и возмущения общества. (Более того, сами такие инициативы становятся возможными только потому, что власти чувствуют, какие настроения преобладают в обществе, и идут им навстречу).
 В 90-е годы тогдашняя российская власть, подчеркнуто антикоммунистическая, при всех ее советско-номенклатурных корнях, пыталась внедрить в общественное сознание применительно к 40-м годам идеологему «не благодаря, а вопреки»: войну выиграл народ, но не столько благодаря руководству Сталина, сколько вопреки его преступлениям предвоенных и промахам военных лет. Исторически эта интерпретация небезупречна, хоть и в меньшей мере, чем ее советский антипод. Однако она позволяла российскому обществу, не отказываясь от исторического наследия победы над нацизмом, отвергнуть наследие сталинизма. Этого не случилось. Более того, исторические интерпретации 90-х стали в последующее десятилетие синонимом «очернения» и «оплевывания» российской истории, в которой при Владимире Путине вновь стало модным делать упор на державный «позитив».
 
Имперская ностальгия и национальные страсти
Тем не менее появляющиеся время от времени в западных СМИ оценки нынешнего российского режима как близкого к неосталинизму неверны. Появление Путина на Бутовском полигоне, месте массовых расстрелов 30-х годов, или его участие вместе с польским премьером Туском в мемориальных церемониях в Катыни в апреле 2010 года могут служить достаточным доказательством того, что российский лидер «нулевых» годов Сталину по меньшей мере не поклоняется. По части исторических оценок власть Путина – Медведева скорее представляет собой не очень гармоничную попытку синтеза на основе державности и ностальгического империализма. Когда на одном государственном канале российского телевидения идет сериал об адмирале Колчаке, а на другом практически одновременно – о молодости советского разведчика Исаева-Штирлица, причем оба персонажа, реальный и вымышленный, показаны как в высшей степени симпатичные, – ясно, что нынешняя власть пытается примирить красных с белыми хотя бы в сознании потомков тех и других. При этом основой для примирения служит не всегда убедительный тезис «Всё это – наша история», трактуемый в духе неизбывной державности: хороши все, кто служил или служит идее величия России, если это именно государственное величие[3]. В то же время империализм российской власти по большей части направлен в прошлое, ибо в настоящем у России нет ни сил, ни идей, ни политической воли для реализации какого-либо полноценного неоимперского проекта.
Для стран ЦВЕ, однако, последнее далеко не очевидно – в первую очередь тоже в силу исторических реминисценций. Но дело не только в этом. Если Россия – страна ностальгического империализма, то ЦВЕ – в значительной мере регион запоздалого национализма. Запоздалого – поскольку эпоха коммунистического господства прервала национальную эволюцию большинства народов этого региона. В результате после падения коммунистических режимов во многих странах ЦВЕ произошел всплеск радикального национализма в формах, уже немыслимых в Западной Европе, которая переболела этим несколькими десятилетиями ранее. Наиболее трагичные формы этот всплеск принял на Балканах, где следствием националистического всплеска в 90-е годы стали войны, унесшие жизни более чем 250 тысяч человек. Исторические интерпретации, порой весьма радикальные и не считающиеся с фактами, – неотъемлемая часть любой националистической идеологии. Неудивительно, что ностальгический империализм России столкнулся с запоздалым национализмом народов ЦВЕ, и главным полем политико-идеологической битвы стала Вторая мировая война.
Для современной России и ее правящих элит наследие победы 1945 года – это возможность по-прежнему чувствовать себя великой державой и претендовать на особую роль в Европе. Альтернативный западному цивилизационный проект, который пытался реализовать советский режим, рухнул вместе с этим режимом. Однако постсоветская Россия не вписалась в рамки проекта интегрированной демократической Европы, частью которого стало большинство бывших восточноевропейских сателлитов Москвы. Россия не видит себя членом Евросоюза, не говоря уже о НАТО. (Впрочем, верно и обратное: мало кто в ЕС и НАТО готов представить себе Россию членом этих организаций). В российских политических кругах по-прежнему живы надежды на возрождение на востоке Европы некой ориентированной на Москву геополитической альтернативы Западу[4]. В этих условиях советские или близкие к таковым интерпретации новейшей истории, в первую очередь военных лет, становятся для России одним из важных инструментов борьбы за символический капитал. Неудивительно, что «битва за войну» оказалась возведена на государственный уровень.
Ярким подтверждением этому стало создание при президенте РФ «Комиссии по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России». Глава комиссии, руководитель администрации российского президента Сергей Нарышкин так охарактеризовал ее задачи: «Комиссия, конечно, не будет являться каким-либо надзирающим органом, понуждающим историков делать конъюнктурно-политические выводы из своих исследований. Комиссия должна, первое, организовать работу историков, комиссия должна сделать выводы о том, какие фальсифицированные факты или события истории наносят ущерб интересам России. Сейчас фальсифицированная история проникает во многие кабинеты руководителей партийных групп и даже руководителей соседних государств, которые пытаются вместо налаживания нормального политического диалога с Россией, организации взаимовыгодного сотрудничества, предъявить России всевозможные претензии территориальные, политические, материальные претензии. Мы, конечно, этого допустить не можем»[5]. Несмотря на оговорку в первой фразе, общий смысл ясен: история берется под надзор государства как часть его политики, а само российское государство претендует на роль носителя исторической истины, коль скоро под его патронажем формируется некая «нефальсифицированная» версия исторических событий.
Надо заметить, что в этом подходе к исследованию исторических проблем Россия не одинока. Много вопросов вызывает, к примеру, деятельность польского Института национальной памяти (ИНП), созданного в 1998 году. Тот факт, что глава института утверждается Сеймом Польши, уже свидетельствует о преимущественно политическом, а не научном характере этой организации. Сильно политизирована и значительная часть исследований ИНП, которые – например, публикация списков лиц, сотрудничавших с органами безопасности коммунистической Польши, – в последние годы не раз использовались в борьбе между различными политическими силами страны. Не секрет, что руководство ИНП тесно сотрудничало с прежним правительством страны, сформированным партией «Право и справедливость» (2005 – 2007), что вызвало со стороны оппозиции обвинения в использовании института в качестве «дубины» против неугодных правительству политиков и общественных деятелей. В западных СМИ появлялись сравнения деятельности ИНП с антикоммунистической кампанией сенатора Маккарти в США в начале 50-х годов[6].
 
Парадоксы «исторической политики»
Авиакатастрофа 10 апреля 2010 года под Смоленском, в которой погиб президент Польши Лех Качиньский, его супруга и еще 95 человек, в основном представители польской политической, экономической и военной элиты, стала трагическим свидетельством того, как тесно в ЦВЕ переплетены современные политические проблемы и история. Как отмечает французский политолог, специалист по Польше Жером Эрто, «премьер-министр Дональд Туск отправился в Катынь за несколько дней до Качиньского. Присутствие рядом с ним российского премьер-министра Владимира Путина подавалось как личный успех польского премьера. Одним из мотивов президентской поездки было также стремление не отдавать Туску монополию на историческую память и намерение произнести речь, отличную от дискурса своего политического противника. В субботу 10 апреля 2010 года «историческая политика» окончательно вошла в политическую историю Польши»[7].
Столкновение противоположных исторических нарративов применительно ко Второй мировой войне касается главным образом роли СССР в событиях тех лет. В качестве примера приведем оценку историком Александром Дюковым, одним из наиболее медиально известных представителей «неосоветского» течения в современной российской историографии, событий, связанных с пактом Молотова – Риббентропа и началом Второй мировой войны: «Красная армия вошла на территорию восточной Польши после того, как польское государство потерпело достаточно серьёзное и сокрушительное поражение в борьбе с войсками Вермахта... Буквально за две недели боевая мощь польской армии была уничтожена, а правительство бежало из страны... В условиях военного поражения Польши возникала огромная опасность создания нацистами на территории западной Украины, западной Белоруссии марионеточных государств, которые могли использоваться в качестве базы для отторжения Белоруссии и Украины от Советского Союза. В этой связи войска Красной армии туда и были введены... Интернированные поляки попали в лагеря для военнопленных... Их убийство было, безусловно, преступлением, но из-за этого не меняется тот факт, что вступление советских войск на территорию западной Украины и западной Белоруссии в 39-ом году были мероприятиями полностью обоснованными. Помня о трагедии Катыни, мы, тем не менее, не должны забывать, что быть жертвой – это не значит иметь индульгенцию»[8].
Фактически речь идет о возвращении (в лишь слегка смягченной форме) к официальным советским оценкам событий 1939 года, данным вскоре после «освободительного похода» Красной армии в западные регионы Украины и Беларуси. Естественно, что такие интерпретации, игнорирующие грубое нарушение Москвой тогдашнего международного права и неприкрытый акт агрессии со стороны СССР, вызывают резкий протест со стороны польских и других восточноевропейских историков. «Неосоветское» толкование тех событий, однако, таит в себе неприятный сюрприз и для его сторонников. Ведь если можно трактовать действия Сталина в 1939-40 годах как превентивные – на случай нападения Гитлера на СССР, то кто запретит прямо противоположное – видеть в самом этом нападении в июне 1941 года превентивный акт со стороны Германии, направленный на предотвращение возможного советского вторжения в ЦВЕ? Именно это и делают уже много лет Виктор Суворов и его последователи, ставшие в глазах «неосоветских» историков презренными символами ревизионизма.
Между тем и оправдание советских действий в сентябре 1939 года, и – прямое или косвенное – оправдание действий Германии летом 1941-го равно исторически необоснованны и являются по сути своей чисто идеологическими концепциями. В «неосоветском» случае в основе такой концепции – стремление представить СССР в роли солидного геополитического игрока, который защищал свои интересы вполне оправданными и принятыми в тот момент методами[9]. Это почти не завуалированное обеление сталинской внешней политики имеет вполне прагматичную цель: уравнять большевистскую диктатуру в исторической памяти как россиян, так и других европейских народов с демократическими державами и тем самым легитимизировать послевоенное превращение региона ЦВЕ в протекторат советской империи. В этом случае любая попытка восточноевропейцев взглянуть на свою историю под углом зрения, отличным от московского, может быть представлена как стремление пересмотреть итоги Второй мировой войны и даже как «ползучий неонацизм». Более того: если сталинские завоевания легитимны, то это позволяет нынешней России как правопреемнице и исторической наследнице СССР претендовать на некую особую роль и влияние на востоке Европы... Так выстраивается современный российский вариант «исторической политики».
В промежуточном положении относительно своих восточных и западных соседей – как географически, так и с точки зрения исторических оценок, – находятся такие страны, как Украина и Беларусь. Если, к примеру, Польша и Россия ведут «битву нарративов» между собой, то в Беларуси и особенно на Украине эта битва – в гораздо большей степени факт внутренней, нежели внешней политики. В Беларуси официальная интерпретация событий новейшей истории выдержана в «неосоветском» русле, однако постоянно подвергается критике со стороны историков национал-демократического направления и той части местной интеллектуальной среды, которая настроена оппозиционно по отношению к власти президента Лукашенко. На Украине же, где политическая борьба протекает в куда более свободных условиях, чем в Беларуси или России, история и историки нередко становятся непосредственными участниками этой борьбы.
Недавний пример – увольнение в марте 2010 года с должности главы Департамента архивного обеспечения Службы безопасности Украины Владимира Вятровича – историка, известного своей приверженностью националистическим интерпретациям событий украинской истории ХХ века. Вот фрагмент статьи Вятровича «Великая ничья», в которой он трактует итоги Второй мировой: «Мир, наполненный информацией об ужасах нацизма, пока не готов понять, что нацизм был далеко не всем злом..., что оно существовало и в иной форме. Поэтому человечество никогда не сможет перевернуть тяжелые страницы тоталитарного прошлого, осуждая нацизм и забывая о преступлениях коммунизма или спокойно наблюдая за попытками его реабилитации. Только тогда, когда Сталин, коммунизм и НКВД будут осуждены миром так же, как Гитлер, нацизм и гестапо, можно будет говорить о том..., что великое зло не вернется. По крайней мере в виде нацизма или коммунизма»[10]. При всем симпатичном гуманистическом пафосе этих слов за ними тоже проглядывает определенная идеологическая концепция, противоположная «неосоветской».
Знак равенства между СССР и нацистской Германией, на котором настаивают многие историки и политики в ЦВЕ, обеспечивает украинским, белорусским, латышским и прочим восточноевропейским националистам, вставшим в 40-е годы на сторону нацистской Германии, статус «борцов за свободу» – такой же, как у армий западных союзников или движений Сопротивления. Таким образом, ЦВЕ вплоть до западной границы РФ исторически легитимизируется как неотъемлемая часть свободной, демократической Европы (хотя местные националисты прошлого века, за редким исключением, совсем не были демократами), противостоявшая в прошлом большевизму, а в настоящем – России как фактической наследнице большевизма. И в этом случае мы видим однозначную попытку актуализировать и политизировать события 70-летней давности. Неудивительно, что увольнение Владимира Вятровича с государственной должности после прихода к власти нового президента Украины Виктора Януковича было воспринято украинской общественностью как символический жест: новый президент известен как сторонник умеренного сближения с Россией. В этом же ряду – решение Москвы и Киева «обменяться» воинскими подразделениями для участия в парадах по случаю 65-летия победы над нацистской Германией.
 
Молчаливый Запад
Характерной чертой нынешних политико-исторических дискуссий в ЦВЕ является подчеркнутое нежелание западных государственных деятелей, общественных организаций и – за некоторыми исключениями – профессиональных историков участвовать в этой «битве нарративов». Немногочисленные попытки такого рода пока играют скорее роль, далекую от конструктивной, поскольку лишь подчеркивают разделительные линии, возникшие в нашем регионе. Это можно сказать, например, о прошлогодней резолюции Парламентской ассамблеи ОБСЕ, в которой предлагалось сделать 23 августа (дату заключения пакта Молотова – Риббентропа в 1939 году) «днем памяти жертв нацизма и сталинизма». Или о принятой в марте 2010 года резолюции Совета Европы, осудившей присвоение звания Героя Украины Степану Бандере. Первая из этих резолюций вызвала резко негативную реакцию в России, увидевшей в ней очередную вылазку «ревизионистов», вторая – возмущение той части украинского общества, которая считает УПА организацией борцов за национальное освобождение, вне зависимости от совершенных ими в ходе этой борьбы ошибок и преступлений.
Между тем именно Западная Европа, с одной стороны, может служить примером относительно успешного «сведения счетов с прошлым» – это можно сказать и об осмыслении опыта нацизма в современной Германии, и о нынешних оценках событий, «некомфортных» для исторической памяти бывших Allies – таких, как бесчеловечная бомбардировка Дрездена. С другой стороны, западная часть Европы, имеющая больший опыт демократического развития, вправе предложить восточным соседям критерии оценки событий прошлого, приемлемые для всех европейцев «от Атлантики до Урала». Некоторые из таких критериев вполне очевидны. Во-первых, значение победы антигитлеровской коалиции не может и не должно релятивизироваться. Нынешняя Европа, с ее десятилетиями мира и благополучия, Европа, в которой неприлично быть откровенным расистом или антисемитом, Европа, где удалось примириться и перешагнуть через наследие множества кровавых войн таким народам, как немцы и французы, – эта Европа во многом выросла из 1945 года, из отрицания нацизма как крайней формы расовой и национальной ненависти. И тех, кто не позволил Европе свалиться в гитлеровскую пропасть, следует помнить и чествовать, под какими бы знаменами они ни воевали.
Во-вторых, демократия и власть закона – ценности, в верности которым с большей или меньшей искренностью клянутся все европейские государства, от Ирландии до России и от Исландии до Сербии. Но демократия и власть закона невозможны без однозначного и ясного осуждения нарушений прав человека, тем более массовых, под какими бы политическими и идеологическими предлогами они ни совершались. Именно поэтому верность наследию победы 1945 года должна сочетаться с отрицанием и осуждением репрессивных практик не только нацизма, но и сталинизма и других диктатур. В XXI веке нельзя праздновать победу над Гитлером, любуясь портретом Сталина. Сожженный город или изнасилованная женщина – преступление, заслуживающее осуждения вне зависимости от того, совершили ли его люди в нацистской, красноармейской или британской военной форме, советские партизаны, бойцы УПА или солдаты Армии Крайовой. Битва исторических интерпретаций, развернувшаяся вокруг Второй мировой, тревожна тем, что показывает: в современной Европе по-прежнему отсутствует общепринятая система моральных координат, а в массовом сознании целых народов «нашим» по-прежнему дозволено и прощается куда больше, чем «чужим».              
 

[1] М. Дубинянський. Україна в нас одна? Украïнська правда, 25.II.2010.  www.pravda.com.ua/articles/2010/02/25/4811621/
[2] Конечно, можно вспомнить антисемитскую кампанию в СССР в начале 50-х годов или определенные политические практики, напоминавшие колониальные (например, институт вторых секретарей ЦК КП союзных республик, которыми в обязательном порядке были русские или по крайней мере славяне), но в целом интернационалистский характер коммунистического режима в СССР не подлежит сомнению.
[3] Сериал, к примеру, об «отце» водородной бомбы академике Сахарове, построившем свою общественную деятельность на идее противостояния репрессивному государству во имя общества, на современном российском ТВ представить себе трудно.
[4] Свежий пример – направленное в марте 2010 года коллегам из украинского парламента письмо руководителя одного из комитетов Госдумы РФ с предложением совместно заняться разработкой законодательной базы союза России, Украины и Белоруссии. С похожей инициативой с украинской стороны выступил вице-премьер Владимир Семиноженко, который, впрочем, был немедленно раскритикован новым президентом Виктором Януковичем, напомнившим о суверенитете Украины и интеграции в ЕС как стратегической цели страны.
[5] Нарышкин: историческая комиссия не будет принуждать историков. Газета.ру, 31.V.2009.
[6] См., напр.: Fear of McCarthy-style purge as Poles face sack for secret police links. The Guardian, July 6, 2006.  www.guardian.co.uk/world/2006/jul/26/eu.politics
[7] Entre deuil et échéances électorales, "la Pologne entre dans une période ambivalente".Le Monde, 11.IV.2010 http://www.lemonde.fr/europe/article/2010/04/11/entre-deuil-et-echeances-electorales-la-pologne-entre-dans-une-periode-ambivalente_1331956_3214.html
[8] Красная армия вошла в Польшу до Катыни. http://www.historyfoundation.ru/ru/media_item.php?id=511
[9] В том же ряду – сравнение пакта Молотова – Риббентропа с Мюнхенским соглашением, прозвучавшее в речи Владимира Путина в сентябре 2009 года в Польше – на памятной акции по случаю 70-летия начала Второй мировой войны.
[10] В.В’ятровіч. Велика нічия. Украïнська правда, 4.XI.2009.  www.pravda.com.ua/articles/2009/11/4/4289586/  

 

Print version
EMAIL
previous ЮБИЛЕЙНЫЕ ИГРЫ. ВЛАСТЬ И ВОЙНА |
Владимир Воронов
ОСВОБОЖДЕНИЕ ПОДКАРПАТСКОЙ РУСИ КРАСНОЙ АРМИЕЙ И ЕЕ АННЕКСИЯ СОВЕТСКИМ СОЮЗОМ (1944-1945) |
Иван Поп
next
ARCHIVE
2021  1 2 3 4
2020  1 2 3 4
2019  1 2 3 4
2018  1 2 3 4
2017  1 2 3 4
2016  1 2 3 4
2015  1 2 3 4
2014  1 2 3 4
2013  1 2 3 4
2012  1 2 3 4
2011  1 2 3 4
2010  1 2 3 4
2009  1 2 3 4
2008  1 2 3 4
2007  1 2 3 4
2006  1 2 3 4
2005  1 2 3 4
2004  1 2 3 4
2003  1 2 3 4
2002  1 2 3 4
2001  1 2 3 4

SEARCH

mail
www.jota.cz
RSS
  © 2008-2024
Russkii Vopros
Created by b23
Valid XHTML 1.0 Transitional
Valid CSS 3.0
MORE Russkii Vopros

About us
For authors
UPDATES

Sign up to stay informed.Get on the mailing list.